Как поживаешь? Вижу, тебе херово с утра. Сейчас небось побежишь блевать, такое часто с тобой бывает… Ну да ладно, я ведь пришел не затем, чтобы разбирать твою ничтожную личность.

Меня зовут Иван Портнов. Мы немного знакомы с тобой. Помнится, ты хотел узнать обо мне больше? Что ж, тогда слушай мою историю.

Да ладно, расслабься, мне не нужно твоего сочувствия, я давно уже мертв, так что все, что ты сейчас слышишь, скорее всего, выдумываешь сам просто так от скуки, или, может, до сих пор бредишь после вчерашнего передоза. Я всего лишь плод твоего воображения, оживший сюжет из ниоткуда. Сейчас я немного поговорю и провалюсь в тартарары, а ты останешься жить, сукин сын, пидарас, гнида…

Ты прочел обо мне в газете, помнишь? Ну да, в той самой, в которой была завернута твоя дурь. Пять граммов теплого привета из ковбойских степей в праздную столицу, охочую до пьянства и греха. Фирменный поезд «Лугань», шестой вагон с хвоста. Сонная проводница и заветная бандероль, раскрашенная в ямайские цвета.

Да-да, это все твоя тупая привычка – читать эти самые газетки из-под травы. Ты ведь их даже коллекционируешь. У тебя уже собралось два десятка – из крымских городков и донецких поселков. Лежат себе аккуратные в ящике, готовые в любой миг поднять тебе настроение, лишь только ты захочешь снова их пересмотреть, вспоминая содержимое каждой по отдельности.

Ты любишь их, потому что в таких обрывках всегда можно найти что-нибудь интересное, какую-нибудь гадость, вроде объявлений с девочками или криминальной колонки, отливающей бесстрастными ужасами. Это ведь так здорово – забить косяк и читать новости из бездны. Похохатывать над дурацкими фамилиями. Помнишь, однажды тебе попалась даже залихватская коммунистическая брошюрка с фотографиями испитых рож партийных активистов Горловки? А другой раз объемная статья о проблемах подтапливаемых территорий на два часа вогнала тебя в ступор. И уж если случается такое, что траву присылают тебе в чистом листе из принтера (!), жестком и аккуратно сложенном в конвертик, ты готов выть от бешенства и несколько дней не находишь себе места от накатывающего чувства пустоты.

Так вот… Ты прочел обо мне, прочел в какой-то безымянной статейке, и теперь я тебе снюсь. Чумазый, гнилозубый. Пойдем со мной, в мой мир, прогуляемся немного по мрачным окрестностям. Я покажу тебе разруху и упадок, покажу свою неудавшуюся жизнь, а когда тебе станет слишком страшно и тоскливо, ты сбежишь назад, в твою благополучную реальность и поклянешься себе никогда больше не вспоминать меня.

Когда-то я жил в пятом доме, на углу Овражной и Терриконной улиц, в поселке шахты № 3-18. Звучит безнадежно, правда? Мой барак еще цел, он до сих пор лепится с самого края, и над ним темной громадиной возвышается породный отвал. Отсюда все начиналось. В тесных двориках лаяли и звякали цепями дворняги, у магазина дрались пьяные, а на железнодорожной ветке возились и громыхали поезда. Наш мирок был одним из многих таких же, уютный, угольный и сирый. Мы, маленькие, счастливые людишки, бережно складывали его по кирпичику, как муравьи. Строили и радовались своим маленьким победам.

Посмотри, во что теперь все превратилось.

Переходный период девяностых… Ты слыхал об этом? Да, наверно, тебе рассказывали о нем на лекциях в твоем сраном институте, где ты протираешь штаны. Убедительно разжевывали повлекшие разруху причины, рисовали схемки. Оправдывались, говорили, говорили…

Кризис. Что ты знаешь о кризисе, уродец? По-твоему, кризис – это просроченный кредит или неоплаченный семестр обучения? Посмотри на меня, посмотри! Я герой фильмов ужасов, страшная правда уходящего десятилетия, почерневший неприкаянный огарок! Нас забыли, бросили, оставили терпеть бедствие. Да, ублюдок, пока ты жрал суши и курил хэш, мы дохли здесь от голода и цирроза. Мы здесь мерзли и пьянствовали. Мы разлагались, и струпья браслетами обвивали наши голени и предплечья. Мы считали потери и до последнего жили. Слышишь, мы жили! Мы жили, блядский ты выкормыш! Плясали под расстроенный баян, тюкая костылями, пели частушки и тягучие песни про тюрьму. А на праздники доставали из шкафов пиджаки с медальками, избитые молью флаги и тянулись по главной улице жиденькой демонстрацией.

Знаешь, где мы все сейчас? Почему наши сады одичали, и дома обратились в развалины?

В девяносто восьмом закрылась шахта. Она долго сопротивлялась. С каждым днем давала все меньше угля, пока однажды не остановилась совсем, замерла, утихла. Ее растаскивали на металлолом, разбирали по камням еще долго. А когда разбирать стало больше нечего, люди побежали из поселка, как крысы – в разные уголки света, бросая дома и вещички. Бежали, чтобы больше никогда не вернуться назад, забыть свой полумертвый поселок, как страшный сон. Теперь они – люди из ниоткуда, вечные беженцы, рожденные в месте, которого больше нет.

Все исчезли.
Остался только я…

Забился в свой уголок и слушал, как заколачивают окна Симаковы. Потом по привычке бродил по опустевшим улицам и глазел на покинутые лачуги. Плакал над измусоленной папироской дома за столом. Жег керосинку. Боялся одиночества, призраков и волков, чьи глаза горели в лесу за оврагом.

За стеной поселилась тишина. Я слушал ее с недоумением и ужасом, прикладывая ухо к шершавым обоям. Отсутствие звуков сводило меня с ума, и, в конце концов, я разыскал в шкафу старый радиоприемник, взломал дверь в затхлую соседскую комнатенку и оставил его там, на столе, включенным на полную громкость. Целый день он неразборчиво мурлыкал за перегородкой, создавая иллюзию присутствия, пока батарейки не выработали свой ресурс.

Наступила осень, и я совсем перестал выходить на улицу, перестал есть и курить, лишь часами смотрел из окна на покатые склоны искусственной горы, присыпанные первым жиденьким снегом. Впереди были холода и долгие бледные дни одиночества и забвения. Неотапливаемый барак промерзал. Я топил печурку оставшейся от старых запасов горкой угля, пока она совсем не растаяла. А потом, когда ничего больше не осталось, завернулся в плед и улегся на свой старый, скрипучий диван. Погрузился в грильяж бессвязных сновидений. Лежал и сох, пока не превратился в мумию.

Меня обгладывали крысы, черви точили в моем теле слепые ходы, в легкие набились куколки и личинки. Проходили недели, мне было спокойно и бренно, как в склепе, только солнце изредка заглядывало в мою квартирку в редкие погожие дни. На чердаке шумел ветер, хлопая позабытой дверцей. По стенам бежали трещины.

Покинутые жителями домики комично проседали и разваливались, те что были поплоше – сразу, те, что покрепче – постепенно, изо всех сил сопротивляясь времени, но неуклонно уходя в грязь. Когда-нибудь и мой барак не выдержит и рухнет, крыша провалится внутрь, сгниет деревянный пол, а каменные стены сложатся, как игральные карты. И я… я навсегда останусь похороненным под его никчемными обломками – позабытый герой труда, о котором ты прочел в обрывке старенькой газетенки. Буду разлагаться под шиферной крошкой и мусором, вместе со своими пожитками и семейными фотокарточками, буду превращаться в труху и органические удобрения для фиалок.

Слышишь меня, мразь?

Теперь тебе наверняка покашляется со следующей затяжки. Может быть, тебя даже вывернет наизнанку.

Ведь теперь ты будешь знать, что где-то за сотни километров от тебя есть я, мерзкий плесневый кокон, забытый в разрушающемся доме, изъеденный шашелем и голодными мертвоедами.

Лежу и смеюсь над тобой, глупышка.

Лежу и смеюсь, и потрескиваю…